КРЫСА

Однажды летним хохотливым днем я вышел на улицу, раздираемый, как всегда, двумя противоположными, но обычными для меня аффектами: сексуальным бредом и желанием выпить. После долгих мучительных колебаний я отдал предпочтение последнему и завернул в грязную, полусумасшедшую пивнушку на углу. Усевшись за столик, я огляделся. Вокруг покачивались в своем пьяном плясе круглые красные морды людей; кто-то мотался из стороны в сторону, другие плевались, пели песни, перешептывались. Среди всех плавно проплывали, как жирные лебеди, сочные, до невозможности аппетитные, лишь слегка задумчивые официантки. Их пухлые тела, высовывающиеся из платья белизной шеи и лица, казалось, были пропитаны пивом, воровством и долгим тягучим сладострастием.

Мне отчаянно захотелось укусить в живот одну из них. Единственное, что меня спасло, это раздавшийся рядом плеск водки, который сразу настроил меня на более возвышенный лад. Около меня стоял толстый рваный обыватель со стаканом алкоголя. Он пил понемножечку, глоточками, но после каждой порции принимался долго и по-нездешнему хихикать с таким видом, точно он перехитрил весь мир.

— Что сильнее, водка или смерть?! — вылупил он на меня глаза.

Я икнул и задумался.

— Вы знаете, у меня цирроз печени, — брякнул он. — Каждый стакан водки в 3-4 раза укорачивает мою жизнь... Но я пью... Потому что, пока я выпивши, смерти нет, а есть одно благоденствие... Значит, водка покрепче смерти!

Вокруг раздавался глухой, обрывистый рокот. Обыватели, пугливо озираясь на стены и друг на друга, вытаскивали из засаленных карманов четвертинки и поллитровки.

От льющейся в стаканы водки стоял такой гул, словно поблизости был добрый матерый водопад. В это время в пивнушечку нежненько, как ангелочек, вошел он. Первым делом он почему-то устремился ко мне и занял единственное свободное место (столик был на двоих). «Он» был стройненький, худенький молодой человек с нервически-изломанным, но необычайно грязным, замазюканным лицом. Его беспомощные женственные ручки высовывались из рваных пятнистых рукавов пиджака.

— Боюсь! — громко выдавил он из себя.

Я посмотрел на него и налил в стакан водки.

— Боюсь! — еще громче крикнул он и оглянулся.

— Кто же вас напугал? — тихонько спросил я и погладил себя по ноге.

— Скажите, вы верующий? — спросил он.

— Да, а что? — удивился я.

— Наконец-то, наконец-то, — захихикал он чуть не плача. — А то меня уже тошнит от атеистов. К тому же этих трусливых тварей я чересчур легко довожу своими идеями, так что они лезут на стены... А вы все-таки более серьезный противник.

— Так что же вас напугало? — интимно повторил я.

Он посмотрел на меня ошалевшими глазами, поманил пальцем и сказал на ухо:

— Уже давно, как я думаю только о загробной жизни... Мучаюсь: что там, вечность или ничто... Видения бывают... И знаете, к чему я пришел, — он дыхнул в меня и опять оглянулся. Его лицо вдруг стало выглядеть не женственно-изломанным, а чудовищно-лохматым, насупленным, как у старца, — что одинаково кошмарна и вечность, и ничто. Мы заперты в клетку.

— Почему? — завопил я.

— Что ничто кошмарно — это понятно. Но знаете ли вы, — продолжал он, — что такое вечность, настоящая, непридуманная?! От этого с ума можно сойти. А реальность, та, высшая реальность?! Пусть переходы, трансвоплощения, иные состояния — но главное, это путь в абсолютную тьму... И страдания... Страдания... Чудовищные страдания... И всегда можно погибнуть навек, выйти из игры... Зачем, зачем?!! ...Не христианство, не манихейство... Не сатанизм убогий — потому что он всего лишь протест против света, реакции, донкихотства... Но света-то нет! Нет света!! Вот в чем дело! ...Одна тьма, одна абсолютная тьма... Тьма!!!

— Да как вы смеете! — чуть не закричал я и хотел было плеснуть в него водкой.

— Тсс! — вдруг хихикнул он и опять оглянулся, но уже на потолок. — Знаете, что мне открылось: что Бога нет, а мир создан Крысой, огромной такой, трансцендентной, омерзительной и припадочной, мстительной, галлюцинацией, бредом, тяжелым, кошмарным характером.

— Не может быть, — испугался я.

— Почему же не может быть? — усмехнулся он. — У меня откровение было... А потом, разве вы сами не видите, естественным разумом, что мир — чудовищная экспериментальная мастерская для крысы, для зла... Ведь смотрите в корень: для чего мир создан: для добра или зла? — Он вдруг сладострастно подскочил на стуле, пролил уксус, глазенки его загорелись, и, весь дрожа от смешков и нетерпения, он потянул меня за галстук. — Обратите внимание, — он прямо сгорал от радости, — на одну тончайшую, убедительнейшую деталь-с. Добра и жизни в мире отпущено как раз ровно столечко, сколько необходимо для зла и смерти... Матерьялец, матерьялец ведь нужен для зла, для садизма — вот что такое жизнь! — (он так стал хихикать, что чуть не упал лицом в блюдо) — Ну, подумайте сами: стопроцентная смерть и стопроцентное зло — бессмыслица, потому что тогда некому было бы умирать и некого мучить. А наоборот, пропорция добра и зла в нашем мире как раз в самую тютельку, — он опять взвизгнул, — подходит для самого наихудшего, патологического мучительства, для Крысы... Добра и жизни — как раз столечко, сколько ее крысиной душонке нужно, чтобы истязать. ...Этот мир — самый оптимальный для зла и Крысы...

Он тяжело дышал, губы его дрожали, по лицу лил пот. Мне стало жутко...

— Тысячелетия, — с воем опять начал он, — люди считали, что мир создал Бог, добрый и всемогущий, и сочиняли замысловатые, отчаянные объяснения торжества зла на земле, и никому не приходило в голову, что мир создан не Богом, а Крысой, злобной и параноидной, создан для того, чтобы было ей что мучить... По ночам я смотрю на чистое звездное небо и в хаосе галактик вижу ее огромную патологическую проекцию... Крыса... Тонкие, безумные, как звездная пыль, омерзительные очертания... Ее тень всегда с нами: в трепете травы, в шуме ветра, в корчах гибели, в нашей душе... Вы думаете, будет конец мира? Ерунда! Тогда нечего будет истязать... Ей, может быть, уже самой все это противно, она блюет сгустками крысиной злобы, но не может кончить истязание — как не может кончить измученно-обезумевший развратник... Вы заметили, как легко и нелепо человеком овладевает надежда, и именно в самых безнадежно-ясных ситуациях? Это Крыса впустила в человеческую душу такое глупенькое, никогда не оправдывающееся чувство, чтобы каждый человек погибал не сразу, а медленно, по кусочкам, надеясь, чтоб был материал-с, экономия... Посмотрите на этого типа — вон на эту рожу, — он пришел сюда мрачный, как труп, а сейчас выпил немножечко — и уже веселый. Как мало нужно человеку... Для счастья... Хе-хе... Это тоже предусмотрено... Потому что, если не было бы такого ослиного переключения, все бы давно повесились... Красота, природа... Это тоже предусмотрено (он хихикнул). — И ласковый весенний ветерок, и дымные очертания гор, и далекий плеск моря — все это нужно для того, чтобы сильнее привязался человек к своей обреченной жизни — и тогда больше будет простора для садистической фантазии Крысы...

Я был оглушен. Откуда-то из неведомого измерения смотрела на меня тупая и бессмысленная морда Крысы.

Он ухмылялся и парил в небесах:

— Даже величайшие мудрецы мучились, как примирить идею всемогущего и мудрого Бога с идеей о его благости... Сами знаете, сколько рахитичных, хиленьких объяснений появилось на свет — их даже гипотезами стыдно называть... И никто не взял на себя крест соединить в единое идею Творца и зло.

Он горделиво посмотрел на меня.

— Мое открытие предельно просто. Как все великое, оно даже слегка слабоумно... Я могу объяснить, почему в мире есть добро, а вы не можете, почему есть зло.

Я наконец собрался с мыслями, перевел дух и сказал:

— Допускаю, что все традиции весьма слабы... Но вот одна. То, что зло нужно для испытания, для того, чтобы существовало Добро как его противоположность. И чтобы не уснул духовно человек в своем благе. Эта теория обратна вашей. Зло нужно, чтобы оттенить добро. Докажите мне, что наоборот.

Он подленько рассмеялся:

— Однако вы не глупы. Но ерунда это все. И вот почему. — Он глотнул маленькую одинокую картошечку с моей тарелки и опять схватил меня за галстук. — Слушайте. Для чего же тогда вашему всемогущему и доброму Богу понадобилось так кошмарно, патологически много зла, чтобы оттенять добро? На днях, например, у нас в доме крысы — не мировая Крыса, а обыкновенные, имманентные крысы — сожрали живьем трехлетнего мальчика. Для какого оттенения добра или для какого пробуждения понадобился этот фокус? Особенно если, подобно вашему Творцу, иметь в виду добро как цель, как постоянную реальность. Кроме того, добро вполне можно было бы оттенять просто меньшим благом. Потому что, скажем, если у вас имеется дом, а вы хотите быть нравственно совершенным, то меньшее благо может оттенять большее. ...В то время как зло — отрицание чего-то, значит, должно быть что-то положительное, материал-с для терзаний, а не просто какое-нибудь меньшее отрицание... Итак, соотношение добра и зла в мире такое, что если его создал Бог, то он либо не добр, либо бессилен, то есть в любом случае уже не Бог. А если мир создала Крыса, тогда все станет на свое место, потому что введение в мир еще большего зла, чем оно есть, разрушило бы жизнь, материалец. А сейчас — все в меру. Крыса-то и всемогуща, и зла-с, оказывается. Полное совмещение атрибутов. — (он хихикнул) — Тот свет тоже, конечно, в веденье Крысы; ведь то, что там благо, воздаяние за нелепые земные страдания, это, может, пожелание одно, писк; а если и есть — то просто золотой сон, грезы погибшего, приличие потусторонних похорон. А сущность: тьма, вечная тьма.

Мне стало совсем жутко. Я уже не видел ни слившихся для меня в один кошмарный туман жующих рож, ни извивающихся задниц жирных официанток. Он замолчал, улыбнулся и вдруг начал тихонечко так, нежно гладить мои ручки.

— Хороший, — сказал он, посмотрев на меня. — Обратите внимание, — умилился он опять, — в какие психопатические, жуткие, выверченные антиномии впал человеческий разум. ...И не то еще будет... Это вам не девятнадцатый век, не Достоевский, не слезинки замученного ребенка! К тому же вспомните массовое убийство человеческих душ!.. Самого сокровенного...

— А духовный прогресс?! — вдруг, вспомнив, взвизгнул я, опрокинув графин с водой. — А духовный прогресс?! Искусство, субъективная жизнь?!

Он даже подскочил от радости. Захихикав, потирая руки, он сломя голову побежал в уборную. Через две минуты вернулся оттуда, оправленный.

— Уморили вы меня, — извинился он. — Да знаете ли вы, что такое духовный прогресс, искусство, субъективная жизнь? Видели ли вы когда-нибудь глаза раздавленной, но еще живой собаки, которую переехала на улице машина? Загляните, обязательно загляните как-нибудь в такие глаза, наклонитесь так покойненько и всей душонкой своей живите ее последним, человеческим взглядом... Не бойтесь, она вас не укусит... Только пить не давайте... Вольные, фантастические видения раздавленной собаки — вот что такое духовный прогресс, искусство, субъективная жизнь... Простая, неадекватная, истерическая реакция человека на невыносимые, навсегда непонятные для него страдания — вот что такое жизнь духа. Жалкая, обреченная слезинка на глазах раздавленной собаки — вот что это такое. Заметьте, как символически сплелись в один клубок между собой... великие духовные откровения и самое мелкое, пакостное страданьице. А вне страданий нет и так называемой духовной жизни — одна животность и одичание...

— А наслаждения? — вдруг тупо спросил я и от конфуза даже покраснел.

Он пропустил мою шутку мимо ушей и встал.

— Эй, вы, верующие, — тьфу! — И он плюнул в мой стакан с водкой.

Я тоже вскочил. Но мне вдруг захотелось подать ему пальто.

— Могу надеть на вас галоши, — нелепо произнес я.

Он горделиво посмотрел на меня и пошел к выходу. Я семенил за ним.

— А все-таки чему вы так радуетесь? — сумасшедше-отсутствующим голосом проговорил я. — Ведь и вас это касается.

— Знаю, знаю, — высокомерно провизжал он. — Но зато я первый все это открыл. Мне еще люди памятник поставят. Хоть и Крыса, а все-таки божество.

А ночью, очутившись в каком-то не то потустороннем, не то шизофренном состоянии, попал я в будущее. Лет на двести вперед, в самую столицу всего человечества.

Над всем городом на распростертой площади возвышался гигантский уходящий в облака обелиск. Людей почти не было.

Обелиск сочетался с каменной фигурой человека. Я сразу же узнал его. Золотая надпись на памятнике гласила: «Он открыл Крысу. Прозревшее и благодарное человечество не забудет его».

___________________________
Юрий Мамлеев. Собрание сочинений. Центральный цикл.
http://www.rvb.ru/mamleev/01prose/2stories/2centre/01-2-2-27.htm